8 октября — значимая дата в истории русской культуры. Именно в этот день на свет появился человек, ставший женским лицом поэзии Серебряного века — Марина Цветаева. Ее слава пленительно неоднозначна. Цветаеву вспоминают не только как автора гениальных поэтических текстов, но и как самобытную фигуру в литературной жизни России начала XX века, обладавшую своевольной, неукротимой, дикой и необузданной натурой.

В 2022 году литературный мир отмечает 130-летие со дня рождения Марины Цветаевой. В честь этой юбилейной даты расскажем о нескольких малоизвестных эпизодах из жизни Марины Цветаевой и попробуем разобраться, как формировалась личность Цветаевой, как рождалось своеобразие ее поэтического языка и какие события сделали Марину — Мариной.

В 1898 году в музыкальной школе Зораф-Плаксиной на публичном рождественском вечере шестилетняя Марина пережила один из важнейших моментов своего детства. Она увидела первую в жизни театральную любовную сцену. Это был эпизод «Евгения Онегина», предопределивший ее собственное понимание любви: «несчастная, невзаимная, невозможная». Чем это было для юной и впечатлительной любительницы Пушкина?

«Урок смелости. Урок гордости. Урок верности. Урок судьбы. Урок одиночества» — пишет Цветаева о своих впечатлениях в 1937 году в знаменитом очерке «Мой Пушкин».

И вот шестилетняя Муся, как называли ее домашние, стояла в Мерзляковском переулке и доказывала старшим, что ей, ребенку, не без причины «Татьяна и Онегин» понравились больше понятных, подходящих по возрасту сказок с князьями и лешими, застывая от чужого непонимания и неприкрытого материнского возмущения, но не отступаясь от своего.

Точно так же упрямо Цветаева спустя годы отстояла идею публикации «Вечернего альбома» — своей первой книги стихов (она вышла в 1910 году в составе 111 стихотворений).

«Я не знаю женщины талантливее себя. Нужно было бы сказать — человека. Смело могу сказать, что могла писать и писала бы, как Пушкин… В детстве – я была вся честолюбие» — написала Марина в записной книжке 4 мая 1914 года.

Так же не отступилась она и от намерения выйти замуж за Сергея Эфрона (1912 год) без благословения отца, и даже наоборот, вопреки его сопротивлению. Так же наперекор всем назвала первую дочь Ариадной. С таким же необоримым упрямством доказывала сначала себе, а потом – всему свету, что ее стихи нужны миру, а тот, кто угадал ее любимый камень (генуэзский сердолик) — нужен ей самой, в мужья. И что ответственность, которая ляжет на плечи ее дочери вместе со странным именем, пришедшим откуда-то из древних забытых времен в двадцатый век арбатских переулков – во благо.

С родителями отношения у Цветаевой складывались непростые: в своей автобиографии она сетует на недостаточность материнской любви. Вместо Марины ждали сына Александра, «желанного, предрешенного, почти приказанного», а родилась она, непрошенная. К тому же отец был поглощен работой и многие годы подряд все силы и время тратил на создание «Музея изящных искусств имени Александра III» (нынешнего Пушкинского музея). Пережив свое детище на год с небольшим (музей был открыт 31 мая 1912 года), Цветаев покинул этот мир, так и не отдав детям предпочтение перед воплотившейся мечтой.

«Главенствующее влияние – матери. Более скрытое, но не менее сильное влияние отца. (Страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность). Слитое влияние отца и матери – спартанство», – лаконично подытожила Цветаева семейную иерархию в анкетке 1926 года.

Сама Марина, упиваясь неукротимым внутренним своеволием, то и дело вступала в конфликты и с матерью, и с отцом, в семье едва не доходило до драк.

В ранние годы у Цветаевой была одна единственная приятельница – Лидия Тамбурер, поверенная сокровенных дум. Она была на 20 лет старше, но и ее Марина не слушала, никогда не принимая на веру чужое мнение.

Непокорная и амбициозная, она притягивала тех, кто был готов «участвовать в ее делах». Одним из них оказался Максимилиан Волошин, впечатленный «Вечерним альбомом». Он написал о Марине «первую большую статью». С Цветаевой его связала нежнейшая и крепчайшая дружба мэтра-наставника и капризной ученицы, продлившаяся до последних дней жизни Волошина. Именно он, поэтический дух жаркого солнечного Коктебеля, в 1911 году познакомил восемнадцатилетнюю Цветаеву с Сергеем Эфроном – ее будущим мужем. С ним, юным романтиком с истинно рыцарским кодексом чести и беспримерной нравственностью, она – литературная душа – «больше не расставалась».

Союз Цветаевой и Эфрона был странным, необдуманным, почти спонтанным, и безоблачное счастье продлилось недолго: лишь «между встречей и началом Первой мировой войны». И все-таки до самого конца они держались друг за друга, не смея пренебречь рыцарской верностью. Что это был за союз?

«Наш брак до того не похож на обычный брак, что я совсем не чувствую себя замужем и совсем не переменилась <…> Только при нем я могу жить так, как живу – совершенно свободная», — писала Цветаева мистику, философу и литератору Василию Розанову в 1914 году.

А еще в 1923-м в черновых тетрадях: «ранняя встреча с человеком из прекрасных – прекраснейшим, долженствовавшая быть дружбой, а осуществившаяся в браке…»

В 1934 году, в письме А. Тесковой — чешской писательнице, подруге по переписке — Марина была уже более категоричной: «…ранний брак (как у меня) вообще катастрофа, удар на всю жизнь».

И, тем не менее, даже разделенные страшным непреодолимым пространством войн, эмиграций и репрессий, они были друг другу «дороже сердца»: верны и вместе. Не бессмысленно утверждение, что именно Эфрон – один среди всех Марининых привязанностей, среди многочисленных горьких и отчаянных «любовий» — был для Цветаевой «точкой опоры», хотя сам он и написал как-то Волошину: «Я одновременно и спасательный круг, и жернов на шее».

В 1914 году Сергей, Марина и их первая дочка Аля переехали в «чердачный дворец» — московский дом в Борисоглебском переулке, ставший потом героем многих текстов Цветаевой. Началась Первая мировая война, но Марина вопреки всему отказалась разлюбить Германию, воспевая ее поэтически через все «нельзя» — страстно и пылко:

Илья Эренбург – писатель, публицист, современник и хороший друг М. И. Цветаевой – много лет спустя (1956 г.) заметил: «Подобно Блоку, она любила Германию – за Гёте, за музыку, за старые липы».

Эфрон начал активно искать свое призвание в литературе, журналистике, актерстве, стремился уехать на фронт, но не мог добиться назначения из-за слабого здоровья. В конце концов, он ушел санитаром. С этих пор жизнь Эфрона – сплошное кочевничество и вынужденное бегство, жизнь Марины – ожидание и неопределенность новых встреч. 1914 год – предвестие беды.

«Невыносимо, неловко мне от моего мизерного братства – но на моем пути столько неразрешимых трудностей. Я знаю прекрасно, что буду бесстрашным офицером, что не буду бояться смерти» — пишет Эфрон сестре в 1915 году.

Когда Цветаевой было 25 лет, ее впервые увидел Илья Эренбург. Писатель запомнил Марину сумасбродной, парадоксальной и свободолюбивой, гармонично соединяющей в себе несовместимые противоречия образа, живущей вопреки: «Горделивая поступь, высокий лоб, короткие, стриженные в скобку волосы, может, разудалый паренек, может, только барышня-недотрога».

Маринин дом, ее семья – в частности, маленькая пятилетняя Аля, доверчиво читающая одни из самых пронзительных блоковских стихов, шепотом, без предисловий — произвели на него неоднозначное впечатление: с одной стороны Цветаева восхитила Эренбурга, с другой – она и ее мир казались потусторонними, миражными, пугающими и совсем нездешними, недоступными пониманию, чужими. «Войдя в небольшую квартиру, я растерялся: трудно было представить себе большее запустение. Все жили тогда в тревоге, но внешний быт еще сохранялся; а Марина как будто нарочно разорила свою нору. Все было накидано, покрыто пылью, табачным пеплом <…> Все было неестественным, вымышленным: и квартира, и Аля, и разговоры самой Марины».

От череды серых страшных будней голодной постреволюционной Москвы Цветаеву спрятала в тихом коконе вдохновения новая, нежданная, и оттого столь ценная любовь – любовь к театру. Виновник этого увлечения – юный поэт, драматург и актер, Павлик Антокольский, ученик вахтанговской Третьей Студии. Именно он ввел Цветаеву в круги театральной Москвы, что привнесло в жизнь Марины новые лица, опыт написания сценических ролей, любовь и, главное, небывалый творческий подъем (1918-1919 гг.). О «быте и бытие» тех лет она вспоминала потом летом 1937 года, работая над пронзительно искренней автобиографической «Повестью о Сонечке».

Бережно хранимый, почти иллюзорный мир дореволюционной Москвы, уютных вечеров в каюте «диккенсовского дома из «Лавки древностей» в Борисоглебском, задушевных разговоров с актерами и театральных закулисных вечеров разбился о быт, когда в 1919 году Аля и Ирина (вторая дочь Цветаевой и Эфрона, родившаяся в 1917 году) заболели от голода.

«Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, одолженного соседями – весть запас!» — писала Цветаева.

В ноябре Цветаева отдала дочерей в Кунцевский детский приют, уповая на получаемую им гуманитарную помощь из Америки. Однако детям не стало лучше. Марина забрала старшую дочь домой в тяжелом состоянии, выходила. Ирина умерла в приюте 3 февраля 1920 года.

«Временами я совсем забываю, радуюсь, что у Али меньше жар, или погоде — и вдруг — Господи, Боже мой! — Я просто еще не верю! — Живу с сжатым горлом, на краю пропасти. — Многое сейчас понимаю: во всем виноват мой авантюризм, легкое отношение к трудностям, наконец, — здоровье, чудовищная моя выносливость. Когда самому легко, не видишь что другому трудно. И — наконец — я была так покинута! У всех есть кто-то: муж, отец, брат — у меня была только Аля, и Аля была больна, и я вся ушла в ее болезнь — и вот Бог наказал.

Другие женщины забывают своих детей из-за балов — любви — нарядов — праздника жизни. Мой праздник жизни — стихи, но я не из-за стихов забыла Ирину — я 2 месяца ничего не писала! И — самый мой ужас! — что я ее не забыла, не забывала, все время терзалась и спрашивала у Али: — «Аля, как ты думаешь?» — И все время собиралась за ней, и все думала: — «Ну, Аля выздоровеет, займусь Ириной!» — А теперь поздно» (из письма Звягинцевой и Ерофееву, февраль 1920 г.).

После долгого неведения Марина наконец получила весть от мужа – рыцарь ее юности жив! В 1922 году они с Алей уехали к Эфрону в Берлин. Порвалась ниточка, на которой Цветаева так долго балансировала, всем своим существом цепляясь за жизнь в России, ниточка, связывающая ее с искореженной, неузнаваемой, но все равно парадоксально любимой Родиной. Теперь эта связь – на долгие годы – эфемерный призрак в стихах. «…уезжаю за границу, где остаюсь 17 лет, из которых 3 с половиной года в Чехии и 14 лет во Франции» (автобиография, 1940 г.)

«По всем своим городам и пригородам (не об оставленной России говорю) Марина прошла инкогнито, твеновским нищим принцем, не узнанная и не признанная ни Берлином, ни Парижем. Если бы она была (а не слыла!) эмигранткой, то как-нибудь авось да небось, притулилась бы на чужбине, среди «своих». Если бы она не была собой! Но собой она была всегда» (Ариадна Эфрон, «Страницы былого»).

Первое время – еще в Чехии, и даже чуточку в Париже – Цветаева печаталась, давала литературные вечера. Потом русская эмиграция потеряла к ней интерес, ее поэтический голос перестали слышать, и она замолчала.

На обрыве перед пропастью-отчаянием Цветаеву удержал сын, родившийся в 1925 году. Георгий Сергеевич Эфрон, для домашних просто Мур. Он рос таким же своевольным, как когда-то Марина. К старшим – без почета, к матери – без уважения, полон собственного достоинства и уверенности в непревзойденных талантах, пил материнскую любовь до капли, пока Цветаева растила, баловала и оберегала своего, наконец подаренного, маленького рыцаря-Эфрона.

В 1937 году в Россию вернулась повзрослевшая и отдалившаяся от матери, поглощенной Муром, Ариадна, поверившая в светлые идеалы коммунизма. За ней уехал Сергей Эфрон – уже сотрудник НКВД. Замешанный в политическом убийстве, он вынужден был бежать под чужим именем из Франции в Москву.

Цветаева медлила, Сергей жаловался сестре: главная причина задержки в Париже – Марина, с которой «прямо зарез». Пророческий поэтический дар бунтовал, подсказывал: на Родину – по которой волчья тоска сгрызала заживо – нельзя! Тем не менее в 1939 году вместе с Муром Цветаева поехала за Эфроном.

Советский Союз – не цветаевская Россия, а мачеха со скорбным, страшным лицом. Она встретила беглых детей неприветливо. В августе 1939 года была арестована Ариадна. В октябре 1939 года — Сергей Эфрон.

Марина с Муром, узнав об объявлении войны, убежала из дома творчества в Голицыне, куда была устроена по ходатайству Пастернака. В августе 1941 она оказалась в Елабуге, но там ей отказывали даже в месте посудомойки. Цветаева корила себя за ненужность – бытовую, материнскую, поэтическую. Отношения с сыном не ладились, отношения с творчеством были на грани, с собой – давно добрались до печального конца.

31 августа 1941 года Марина Ивановна Цветаева покончила жизнь самоубийством, оставив приятелям (Асеев, сестры Синяковы) отчаянную записку с просьбой усыновить Мура и о нем позаботиться…

Мур погиб на фронте в 1944 году, ему было 19 лет…

Елабуга тихо похоронила Марину Цветаеву. Ее мятежная, вольнолюбивая, смертельно уставшая душа обрела, наконец, покой. Десятилетия спустя неприметное местечко – маленький елабужский домик, в котором Марина провела свои последние дни — стало местом паломничества всех неравнодушных к литературе.

Евгений Евтушенко в 1968 году вербализовал в поэтических строках скорбь поколения по бессмертной душе буйного творца начала XX века:

Судьба Марины Цветаевой, как и многих гениальных людей, — трагична. Она ушла из жизни, чувствуя себя недолюбленной и ненужной, возможно, даже бесталанной. Самобытная и своевольная, ни на кого не похожая Марина все же примерила на себя один расхожий сценарий: истинное признание и настоящая любовь читателей — то, чего ей так не хватало при жизни — нагнали ее задолго после смерти.

---

Вот и в этот день бессчетное количество поклонников, как и мы, вспоминают Марину Цветаеву и, конечно, ее стихи:

---

К 130-летию со дня рождения русской поэтессы М.И. Цветаевой в Погарской районной библиотеке была оформлена книжная выставка «А я серебрюсь и сверкаю!..». На выставке представлены различные сборники её стихотворений и поэм.